Брянская медицина сегодня освоила много таких технологий, которые раньше применялись в ведущих московских клиниках, и пациентам с патологиями, требующими сложнейших операций, теперь нет необходимости оперироваться в столице — все делают здесь, причем не в одной, а даже в нескольких наших больницах. Но вот опухоли головы и шеи оперируют только в одном отделении — во втором онкологическом, в областном онкодиспансере. Здесь работают пятеро хирургов-виртуозов, кроме них на Брянщине никто таких операций не делает. Да и в соседних областях тоже. Все так сложно? Этот вопрос я задаю заведующему отделением Дмитрию Дорошенко.
— Само по себе это уникальное отделение еще с советских времен, — рассказывает Дмитрий Николаевич, — на весь огромный Советский Союз со всеми входившими в него республиками было двадцать девять таких отделений. Сегодня в России их больше не стало, но в столице в каждой крупной клинике эти направления освоены.
В нашем онкологическом диспансере отделение опухолей головы и шеи открывалось как межобластное — для лечения пациентов с этой патологией из Брянской, Смоленской, Калужской и Орловской областей, и в девяностые годы наши доктора успешно лечили смолян, орловчан и калужан, а потом началась большая перестройка и потоки пациентов из соседних областей иссякли. Сегодня пациентами нашего отделения являются, в основном, жители Брянщины, но приезжают и пациенты из других регионов страны, даже с Камчатки. И, как бы ни была развита столичная медицина, приезжают к нам и москвичи.
— На чем вы специализируетесь — на каких патологиях?
— Хирурги отделения головы и шеи очень серьезно занимаются лечением рака щитовидной железы, накопили огромный опыт, поэтому многие больные, зная об этом, хотят попасть именно к нам. Пациентов с этой патологией много. По раку гортани, слизистой рта — как и в стране, в зависимости от климата и характера питания, других факторов — заболеваемость колеблется, а пациентов со щитовидкой много, потому что это тесно связано с Чернобылем — таких пациентов в разы больше, чем в среднем по стране. По взрослому населению — раз в пять, а по детскому — в шестнадцать. Чернобыльская катастрофа свою роль продолжает играть, сейчас пошел второй пик заболеваемости. Первый был в 1995 году, потом наступила некоторая стабилизация и вот сейчас заболеваемость снова на подъеме.
— Какой возраст?
— Любой. От детей до пенсионеров.
— Какие это опухоли?
— Опухоли головы и шеи — это гортань, гортано-глотка, слизистая полости рта, слизистая глотки, челюсть нижняя. Верхнюю мы практически не оперируем, потому что таких пациентов мало — один – два в год, а операция сложнейшая, требующая затем еще и очень сложного протезирования. У нас нет условий для проведения таких операций, поэтому с этой патологией больные едут в столицу, в ту клинику, где хорошо отработана именно эта технология. Хирурги отделения занимаются и восстановительной хирургией, реконструктивной.
— В стране мало кто умет делать, то, что умеют хирурги вашего отделения.
— Все операции по поводу патологий головы и шеи относятся к средней и высшей категории сложности. Поэтому и образовывались эти отделения изначально на несколько регионов. В Смоленске есть свой мединститут, но пациенты с опухолями головы и шеи ехали не в столицу, а к нам, потому что наши хирурги хорошо овладели технологиями проведения именно таких операций. В Смоленске, кстати, до сих пор таких операций не делают, потому что это одномоментно внедрить нельзя. В конце восьмидесятых нам была поставлена задача, все прошли обучение на центральных базах, а сегодня наработан уже огромный опыт проведения основных операций.
— Делитесь щедро?
— На этом материале — на опыте работы нашего отделения — написано несколько кандидатских и докторских диссертаций как организационно-методического, так и лечебного, и морфологического плана — несколько категорий специалистов писали свои диссертации. Надо, конечно, делиться с коллегами, с теми, кто занимается этими патологиями, но у нас не с кем делиться, некому все рассказать и показать, и даже, если есть кому сказать, то не сильно хотят слушать. Мало охотников этими сложнейшими проблемами заниматься: надо много учиться, надо долго разбираться во всех нюансах и тонкостях…
— А со столичными коллегами все гладко — есть контакт?
— Есть. Постоянный. Нам всегда рады: «Приезжайте, покажем все, что умеем!» Проблема приехать. В отделении всего пять человек — пять хирургов, мы «закрываем» не только отделение, но и поликлинику — ведем прием. Кого-то вырвать даже на несколько дней из этого замкнутого цикла очень сложно. Уходит кто-то в отпуск, заменить некем, напряжение сразу резко возрастает.
— Пятеро хирургов — это, кроме вас, еще кто?
— Это, во-первых, опытнейшие хирурги-онкологи Михаил Михайлович Каукин и Владимир Валентинович Зайцев. Хирурги-онкологи Даниил Николаевич Гутто, Сергей Витальевич Шаренков.
— Захотел доктор освоить это сложное направление, как ему внедриться в ваш дружный коллектив виртуозов?
— Нужно, прежде всего, получить специализацию по онкологии — это фундаментальная база, потом в онкодиспансере мы научим мастерству, и, конечно, научные знания — их нужно обязательно получать и обновлять. Работа у нас тяжелая, операции большие, но работать у нас очень интересно. Если есть желающие, приходите, работа есть и вам будут здесь рады.
— Хирурги уникальные, а оборудование тоже вам требуется уникальное?
— Нет, достаточно того, что есть. В плане диагностики нам очень хорошо помогают эндоскописты. Проблема не в оборудовании, проблема в запущенности заболеваний, в ранней диагностике. Эти операции в случаях запущенных форм не приводят к излечению, а запущенных пациентов — девяносто процентов. Не то что супер-оборудование — просто убрать бы опухоль успеть. Своевременное обследование — это грамотность специалиста первичного звена, который принимают людей — это первое. А второе — люди сами должны вовремя обращаться за помощью, следить за своим здоровьем.
— Как зубы чистить — два раза в день, так и все остальное в организме должно быть под постоянным контролем?
— Дело в том, что и зубы-то не чистят. И что удивительно, большинство среди запущенных — женщины.
— КТ и МРТ помогают хирургам?
— Это совсем другой подход к диагностике и лечению. Томограф способен не только точно показать локализацию опухоли, он нас ориентирует в том плане, куда не надо лезть, аппарат видит то, что даже сами хирурги не могут увидеть. Раньше хирургам часто приходилось уходить, ничего не сделав. Сейчас можно человеку травм не наносить, потому что сразу понятно, можно его прооперировать или нельзя. И выживаемость увеличивается и просто продолжительность жизни, часто без операции человек может прожить гораздо дольше, чем после начатой, но не проведенной операции, без этой колоссальной травмы.
— Сегодня хирургия так далеко шагнула вперед, что и пересадка головы человека — уже как бы и не проблема.
— Еще в 1954 году хирург Демихов пересаживал успешно головы собакам. Сшивать-то нужно почти то же самое. Но что касается онкологии, это дело почти бесперспективное. Биологическая основа остается той же. И пересаженная голова спокойно заболеет тем же раком.
Надо понимать еще и другое. Даже если операция по пересадке головы пройдет успешно, это не будет означать, что человек тут же встанет и, как в сказке, пойдет уверенной поступью по жизни совершать подвиги. Это не машина, где заменить деталь — минутное дело. Он пожизненно будет принимать лекарства, а они обладают побочными эффектами: пересадят голову, через некоторое время откажет сердце.
Технически это было возможно еще в шестидесятых годах прошлого века, но практически перспективы туманные до сих пор. Пациенту, о котором идет речь, терять нечего, никакими лекарствами ему уже помощь нельзя, можно только на какое-то время приостановить скорость ухода из жизни. Рано или поздно он умрет. А если пересадят ему новое тело, то шанс пожить появляется. Вопрос дискутабельный, но такой эксперимент возможен.
— В Брянском онкологическом диспансере очень хорошо развито радиотерапевтическое лечение. Вы как-то взаимодействуете?
— Лечение больного состоит из комбинированных методов. Одной операцией не обойдешься. Облучение и химиотерапия идут либо до операции, либо после операции. Лучевая терапия при раках гортани, челюстей, слизистой полости рта — это обязательный метод наряду с оперативным лечением.
— Интересно, скальпель совершенствуется в процессе развития медицины или он остался таким же острым ножичком?
— Остался таким же, но появились конкуренты — другие скальпели: электроскальпели, ультразвуковые скальпели. Главное, что и простой скальпель, и ультразвуковой держит рука хирурга. Просто режущая поверхность другая — там металл, здесь луч.
— Бывают экстремальные случаи? Все изучили, выяснили, куда заходить и как, но вдруг непредвиденное обстоятельство, и приходится принимать решение на ходу?
— Мы решаем, либо расширять объем операции, либо уходить, если это сопряжено с критичным риском для жизни. В плановой хирургии таких ситуаций почти не бывает, но иногда случаются. Например, приходилось уходить, когда не смогли отойти от сонной артерии, не смогли метастаз снять.
— В таких ситуациях адреналин бьет ключом, пот градом?
— Вместе с пациентом рискует и хирург. А это не проходит бесследно — сердечно-сосудистые проблемы у хирургов не редкость. Это, кстати, наиболее частая причина смерти реаниматологов и хирургов. Проводилось статистическое исследование, и средняя продолжительность жизни реаниматологов и активно оперирующих хирургов составила в результате полученных данных всего пятьдесят лет. На первом месте у хирургов инфаркты миокардов. У одного из наших хирургов, например, уже три инфаркта и аортокоронарное шунтирование.
— Понимают ли это в Минздраве, часто ли дают хирургам ордена?
— Нет. Почти никогда. Но дело не в наградах, а в упорядочивании работы. Зачем медаль нашему Михаилу Михайловичу, когда ему понадобилось аортокоронарное шунтирование?
— Вот вам и романтика профессии. Но никто, кажется, не уходит?
— Если уходят, то в первые годы работы. Находят работу по более спокойным специальностям. В другие виды хирургии переходят. В онкологии хирургия критичная: даже если ты все сделал, не факт, что человек после операции будет жить долго.
— А какие условия нужны для нормальной работы?
— Наши здания выглядят хорошо, сделан ремонт, комфортно и уютно, но эти здания построены в семидесятых годах прошлого века. Они никак не рассчитаны на применение современного оборудования и соответственно современных технологий. Операционные не соответствуют современным требованиям. Очень большая скученность отделений и нагрузка на операционные. Нужно строить новое типовое здание, в помещения которого можно установить новое оборудование и использовать все его потенциальные возможности. Это нам нужно обязательно, потому что решать современные задачи в имеющихся условиях практически невозможно. Во всем мире сегодня речь идет о развитии сохранной хирургии, мы должны обеспечивать человеку более качественный уровень жизни. После операции нужно еще соблюдать все санитарные условия. Нужен отдельный хирургический корпус. Можно поставить в сегодняшние помещения любое оборудование, оно не будет работать так, как работает в ведущих зарубежных клиниках. Приезжают иностранцы, изучают возможности и видят, что ничего не получится.
— И какие в этом плане перспективы?
— Планировалось построить такой корпус — отдельный, семиэтажный — еще в 1994 году. Был уже и проект. Все было согласовано. Был и проект радиотерапевтической пристройки, уже и ускоритель был изготовлен именно для нашего онкодиспансера, ездили посмотреть, как он выглядит, этот наш, уже оплаченный, ускоритель. Перестройка похоронила все планы. Работаем в тех условиях, которые есть. Некогда думать о перспективах.
— Хотя бы кадрами вам помочь надо. Это же легче, чем построить и оснастить корпус.
— Кадры очень нужны. Из пяти хирургов в отделении только один не пенсионер. Смена поколений должна проходить безболезненно. Пока у нас работают опытнейшие хирурги, они могут передать свои знания молодым коллегам. Нигде, ни в каком вузе не научат: доктор должен стать к столу, начать ассистировать — только потом он сам будет оперировать.
